На сцене — конструкция в форме буквы «П», покрытая оконными рамами — условная «панелька», и изнутри, и снаружи. В этом жилом блоке то загораются, то гаснут огни. В проёме этой своеобразной арки блуждают, сонно покачиваясь, как летающие тарелки, бродячие фонари. Кажется, что так же в жизни блуждают, пока не встретятся, и герои спектакля. На сцену выходит прохожий с поводком — он то ли ищет свою собачку Дружка, то ли носит поводок для виду, чтобы объяснить свою одинокую вечернюю прогулку, затушевать своё одиночество.

«Старший сын» — спектакль «старой школы»: он не изобилует сложными режиссёрскими решениями, артисты ведут долгие разговоры, практически не меняя мизансцен. Даже одна из самых выразительных сцен — с подушкой, которую Сарафанов роняет, а Бусыгин поднимает — из пьесы. Но беззащитным, немного нелепым персонажам — чудны́м людям — трудно не сопереживать. Порой артисты произносят реплики нарочито приподнято, возвышенно, как бы по-доброму иронизируя над этими чудаками. 

Игорь Костолевский играет даже не столько музыканта, сколько поэта, человека не от мира сего. Интеллигента, сознательно предпочитающего правду чувства правде фактов. Кажется, что отчасти он играет зрительское представление о себе, помещённое в обстоятельства Сарафанова. Органическая мужественность и статность народного артиста — с его характерными бархатными обертонами, которые на слух знает вся страна, — сочетается в образе персонажа с душевной мягкостью, какой-то даже хрупкостью.

Володя Бусыгин Евгения Матвеева — совсем не шалопай. Его перевоспитывать не надо, он сразу — хороший. Нечаянная роль старшего сына его персонажу подходит, как влитая. В «сестру» Нину он влюбляется с первого взгляда, и как же очевидно! При первом же её появлении застывает, как вкопанный. А потом, после «семейного» объятия будто «забывает» свою руку у неё на талии.

В спектакле Анатолия Шульева и «отец», и «сын» нуждаются друг в друге одинаково. Они искали друг друга точно так же, как тот прохожий искал Дружка. В финале, кстати, хозяин Дружка вновь появляется на сцене — с игрушечным щенком на руках. Так одно обретение рифмуется с другим. И пусть сын не настоящий, и пусть собачка игрушечная. Ведь «вы мои дети, потому что я вас люблю».

Любви все возрасты покорны

Главным событием гастролей «маяковцев» стал архангельский показ нашумевшей «Школы жён» (режиссёр-постановщик Миндаугас Карбаускис, режиссёр Максим Меламедов) — ироничного и современного сочинения по пьесе Жана-Батиста Мольера в переводе поэта Дмитрия Быкова. Этот спектакль претендовал сразу на шесть «Золотых масок» в текущем наградном сезоне, хотя и не получил ни одной.

Поправка про перевод принципиально важна. Перевод Дмитрия Быкова — не просто пересказ своими словами, а именно попытка пересмотра. Быков — далеко не профеминист, и если поискать, наверняка найдётся, за что его обвинить в сексизме. Но посмеяться над домостроевскими повадками господина Арнольфа, который решает «вырастить» себе жену, и над их преломлением в дне сегоднящнем, ему удаётся. К томe же, лихая комедия о торжестве свободной молодости над деспотичной старостью звучит очень своевременно. На слова о том, что «насилие, ей богу, не пристало», Арнольф отвечает: «Слышу либерала». Немудрено, что либеральные ценности ему поперёк горла. Впрочем, судя по аплодисментам и смеху в зале, он такой, увы, не один.

Кроме того, в лёгком, дерзком, полном каламбуров поэтическом тексте Быкова, в котором комизм высекается рифмами и сближением XVII и XXI веков, находятся отсылки к русской литературе — например, молоденькую Агнесу, как в «Мадонне» Пушкина, называют «чистейшей прелести чистейшим образцом», а её письмо к возлюбленному Орасу начинается, как письмо Татьяны к Онегину. А ревнивый монолог Арнольфа, узнавшего, что воспитанница положила глаз другого, остроумный поэт превращает в алфавитный акростих. 

Сценография предельно абстрактная: действие разворачивается на покатой плоскости, которая собирается из трёх подвижных «горок»-подиумов: то один наклонный помост выдвигается вперёд, то другой. В оформлении спектакля доминирует серый разных оттенков. Одно лишь яркое пятно — огнено-красные каблуки на башмаках Арнольфа (народный артист России Анатолий Лобоцкий). Ну, конечно, тому, кто сам чувствует себя недостаточно высоким, очень важно бывает властвовать над кем-то другим. Например, над юной девой в заведомо подчинённом положении — с белым-белым лицом и голоском зайца Клары Румяновой из «Ну, погоди!». Но, как и заяц от волка, Агнеса (Наталья Палагушкина) легко ускользает — на её стороне сама природа. Сначала даже закрадывается мысль, что такой голосок — притворство. Но нет, девица и со своими возлюбленным им говорит. Молодость, может, бесхитростна и даже глупа, но в чём-то она умнее самого хитрого хитреца.

Желая переупрямить природу, потенциальный рогоносец обращается к традиционным ценностям. Его сентенции о том, что «равенства в природе нет нигде», звучат смехотворно и страшно узнаваемо. Арнольф пытается привить юной воспитаннице добродетели хорошей жены: с каждым новым правилом из пыльной книги в дощатый пол втыкается новая палочка. А палочек этих — целая охапка: требованиям к настоящей женщине и сегодня несть числа. Но прутики один за другим падают, будто оспаривая озвученные догмы. И уже даже не важно, задумано ли так, или это случайность. «Для женщины грамотность опасна», зачитывает Арнольф. А палочка — бряк. Сразу видно, так себе правило.

Но в роли сварливого деспота-ревнивца Олег Лобоцкий надолго не застревает. Самое интересное начинается тогда, когда, как гром среди ясного неба — и для героя, и для зрителей — звучит вопрос: «Иль я в неё влюблён?». И музыка вдруг затихает, словно в изумлении от этого осознания. Арнольфа вдруг становится жалко-жалко, когда он, по-стариковски, будто с радикулитом, не может поднять булыжник, к которому Агнеса привязала любовное письмо Орасу. И вот он достаёт такую трогательную, такую пенсионерскую авоську, и, опираясь на трость, таки поднимает камень. И из амплуа комического старика превращается в живого человека. Действительно, разве любви не все возрасты покорны?

С этим знанием второе действие смотрится совсем уже иначе. Агнеса и Орас — молоды и влюблены, а, значит, правы. Им даже делать ничего не приходится: и природа, и законы жанра на их стороне. Но Арнольф любит, а, значит, тоже по-своему прав. В нём нежностью борется с желчностью: он то бросает оземь платье и чепец воспитанницы, то, опомнившись, поднимает и отряхивает. Он начинает за здравие: «Я, может быть, вообще любви не знал, покуда», — а заканчивает за упокой: «Пока она меня не кинула вот так, паскуда». Зато потом — дует девице на уколотый иглой пальчик.

Но как винить того, кто настолько невинен, что не сознаёт своего «преступления»? Агнеса перед Арнольфом невинна, потому что к Орасу её влечёт сила сильнее устоев — природная, телесная. Из-под малахольной внешности безвольной девицы XVII века вдруг начинается пробиваться какая-то совершенно пубертатная энергия. Недаром реплику «Я буду так скучать, что прямо вообще!» Агнеса произносит томно и одновременно очень по-молодёжному: «Прям ваще-е-е!». И это-то — голоском румяновского зайца! 

А преверженность Арнольфа традиционным ценностям оказывается не чем иным, как нежеланием расставаться с властью. Но в финале ему — как ни жаль старикашку, благодаря блестящей игре Олега Лобоцкого, — приходится смириться с торжеством молодости.