Источник: Петербургский театральный журнал

Увидев на афише красные струи крови, стекающие на череп в короне, — подумаешь, что это что-то готское, тинейджерское, китч какой-то…

Обнаружив затем на сцене могучую двухъярусную декорацию, «рыцарскую» установку с водой, мостами и бутафорскими фигурами воинов в человеческий рост, — можешь заподозрить, что попал на «Макбета». Вот и в прологе слово HAMLET выплывает на мрачной стене так же зловеще, как обычно MAKBETH, и музыка звучит тяжелая, и замерли манекены, будто «войска короля Дункана»…

Сцена из спектакля.
Фото — Екатерина Чащина.

Посмотрев этот спектакль до конца, поняв, что «Горацио начинает и выигрывает», что он автор интриги, и Гамлет, погруженный в свое «быть или не быть?», доверчивый и ничего не подозревающий, напрасно считает Горацио другом, — вспомнишь «Отелло». Тем более — авансцена затоплена водой, как раз для флотоводца-мавра.

Но играют «Гамлета». И манекены уже в начале, когда появится Призрак в полном рыцарском облачении, покажутся его войском, войском старшего Гамлета, убившего Фортинбраса и захватившего эту землю. И Гамлет (Иван Братушев), похожий на Тома Хэнкса, произносящий «Быть или не быть» в качестве пролога, будет очевидно рефлексирующим интеллигентом, а не мавром. И вода, в которой происходит действие, — та самая датская почва. Ее брызги — как искры от соприкосновения рапир, она — как мирная гладь детства, по которой Лаэрт и Офелия пускают фрегаты, она — река, несущая безумную Офелию, наконец — это земля, которую вычерпывают могильщики. То есть, почвы в этой Дании нет. И не знаю, как насчет порванной нити дней, но точно: вместо твердой земли здесь хляби, болота, отсутствие дна. Твердь обозначена лишь однажды: приехавшие актеры ставят маленький плотик и сгруппировываются на этом подиуме. Только сцена, только театр — место устойчивости, обетованный берег.

То есть, вроде бы, все стоит на своих местах в этом «Гамлете» — огромном постановочном спектакле (несколько десятилетий не была в Архангельской драме, но за это время ее гигантская сцена не уменьшилась, не стал меньше и тысячный зал, построенный когда-то на месте собора для съездов местной ячейки КПСС). Стены огромного Эльсинора ощерены тысячью железных заклепок — как в реальном Кронборге, крепости-прототипе. Само же Датское королевство ощеривается тут бесконечно выставленными и идущими в ход — надо и не надо — рапирами. Гамлет мизансценически сразу противопоставлен Клавдию в окружении вооруженных слуг. Они встречают принца, замерев в боевой стойке, готовые к моментальному выпаду и удару. Здесь, впрочем, все «люди боя», все фехтуют, включая Гертруду (Наталия Латухина), ловко управляющуюся сразу с двумя рапирами.

М. Кузьмин (Горацио), И. Братушев (Гамлет).
Фото — Екатерина Чащина.

И все же в этом «Гамлете» многое сдвинуто с места.

Обычно «Гамлета» ставят, когда надо разобраться с порвавшимся временем или когда в труппе есть Гамлет. Кто он сегодня? Высоцкий? Ягодин? Пицхелаури? В Архангельской драме произошло что-то третье: спектакль-экшен большого (почти оперного) разворота, с боями, изнасилованиями и утоплениями тщательно, я бы сказала — аналитически, сложен, крепко застроен, плотно придуман, но внутри не только имеет выразительного Гамлета, но удивляет совершенно неожиданными и нестандартными отношениями.

Если режиссер Андрей Тимошенко проработал много шекспироведческой литературы, то больше всего, полагаю, зацепился он за «Загадки о „Гамлете“» А. Чернова. И «решила» спектакль глава «Загадка Горацио», где довольно подробно Горацио трактован совсем не как друг Гамлета, а как итальянский швейцарец — деловитый шпион (политические аллюзии шекспировского времени опускаю за ненадобностью). И то сказать: кто кроме Горацио видел смерть Офелии, когда она плыла и пела? Да никто, Гертруда живописует эту сцену с его слов. А что ж он тогда не спас бедняжку? Все эти конспирологические вопросы в спектакле находят очевидные ответы, но то, что Горацио с самого начала затевает интригу во славу восшествия на престол прогнившего королевства законного владетеля земель — Фортинбраса, понимаешь только к концу спектакля. Просто сперва удивляешься тому, что, несмотря на «Быть или не быть», произнесенное Гамлетом в прологе (а значит, он заявлен как главный герой, изначально колеблющийся — смиряться ль по ударами или оказать сопротивление?), несмотря на общую многофигурную кутерьму, первый внятный кусок — как раз монолог Горацио. О том, как старший Гамлет убил старшего Фортинбраса. Поначалу относишь эту внятность за счет актерских качеств Михаила Кузьмина, но постепенно Горацио оказывается отъявленным лицедеем. Вот приезжают актеры — и он входит в их творческий коллектив на правах протагониста, и истово исполняет «Эдипа», заливая кровью из «пустых» глазниц лицо, да так увлекается, что важен становится не сюжет, отчасти зеркалящий «Гамлета» (грех кровосмесительства), а сам Горацио, в актерском экстазе отдающийся «предлагаемым».

Н. Латухина (Гертруда), Д. Беляков (Клавдий).
Фото — Екатерина Чащина.

Если б «отмотать» однажды виденный спектакль назад, я бы внимательнее вгляделась в сцену с Призраком: не инсценировано ли это все (ведь уже были варианты «инсценировки»: у Фокина замысел принадлежал Гертруде, воплощали его Розенкранц и Гильденстерн)? И не Горацио ли тут режиссер? Но эффектная «сцена из рыцарских времен», когда Призрак проходит сперва по воде, потом по верхней галерее, а Гамлет пытается поймать его над испаряющейся, дымящейся водой, — казалась лишь постановочно затейливой. Ведь дальше Гамлет и Горацио клянутся на шпагах, режа руки в кровь и произнося «порвалась дней связующая нить…». И ничто, как говорится, не предвещает…

В сцене с Призраком важней казалось то, что пришедший под белым плащом-саваном Гамлет-отец накидывает, как сеть, этот саван на Гамлета-сына. Весь спектакль мокрая белая ткань, с которой не расстается Гамлет, будет казаться белым рыцарским шарфом или плащом (интеллигент «весь в белом» в милитаризированном государстве? незащищенный «рыцарь бедный» среди мертвого царства истуканов?), но конец предрешен и обозначен сразу: отец дает сыну саван. Для пущей наглядности по заднику (привет, «Макбет»!) в этот момент растекается недвусмысленное красное пятно, заливающее широкоформатный арьер Архангельской драмы, а Призрак больно сдавливает голову Гамлета короной — до стона. Правду сказать, с короной он и удалится, но даст сыну запомнить ее ощущение и позже оценить момент: мать Гертруда ритуально наклоняет голову в высоком тюрбане — и с этого тюрбана Клавдий снимает корону и надевает ее на себя…

М. Кузьмин (Горацио) и бродячие актеры.
Фото — Екатерина Чащина.

Конечно, к принцу возникают вопросы. Скажем, он видит, кого убивает, когда втыкает шпагу в Полония (это уже тоже, и тоже немотивированно, было в спектакле Романа Габриа), но реакции — никакой, дело катится по фабульной дорожке…

А вот история Офелии возникает по-новому. В этом брутальном государстве Клавдию можно все, например, изнасиловать Офелию (Татьяна Сердотецкая). С Гамлетом у нее явно была любовь, чему свидетельством их судорожные страстные объятья, но платоническая, Офелия тут — «Джульетта-девочка». И рассудок ее мешается именно от насилия, и она бесконечно моет-трет внутреннюю сторону ног, по которым, вероятно, текла кровь, и Гертруда все прекрасно видит и понимает. Может быть, впервые становится ясно, почему Офелия поет про «согласье дам быть Валентиной вам», понятны ее песни про ту, которая «не девушкой ушла», и тяга к воде — отмыться. Она яростно кидается со своей песней на Клавдия, вопя: «Об этом не распространяться!» А тут ее насилуют уже воины, накинувшиеся на барахтающуюся в воде безумицу. И даже когда свидетель насилия, Горацио, окончательно топит ее — и тут не до конца ясно: он помогает ей пресечь муку и скрыть позор или это еще один шаг ко всеобщему концу?

Почему неясно? Потому что, вообще говоря, активная визуальность и мизансценическая активность спектакля не слишком позволяют следить за конспирологической версией. Вот что череп Йорика позвякивает шутовскими колокольчиками — запоминаешь, что саван кажется смирительной рубашкой, когда стражники хватают Гамлета, — отмечаешь. И амбиции драматурга сюжета — Горацио (уж не Шекспир ли он?) оцениваешь в финале, когда он на просьбу умирающего Гамлета («Расскажешь правду обо мне/Непосвященным…») жестко сообщает: «Этого не будет./Я не датчанин — римлянин скорей». Короче, итальянский швейцарец-шпион. У Гамлета нет надежды на посмертную правду, на друга, на будущее. И его лейтмотив — «быть или не быть?» — здесь уже не является вопросом, хотя он опять повторяет эти слова.

А. Зимин (Лаэрт), И. Братушев (Гамлет).
Фото — Екатерина Чащина.

А потом весь водоем заполняется маленькими фрегатами, целым флотом… И входит Фортинбрас, над которым встречающий его Горацио поднимет корону. Фортинбрас — мальчик (Вадим Валявкин), но эта надежда на будущее сомнительна: командирским голосом, как ранний диктатор, он раздает приказы. Или это так кажется, Горацио старался не напрасно, и юные спасут мир?